Ребята, вот что я нашла на сайте
http://www.inauka.ru/philosophy/article76211.html
Сократила немножко.
давайте подискутируем....
Смысл счастья
Людвиг Витгенштейн, наверное, одна из самых загадочных философских фигур ушедшего столетия. И это при том, что мало кто в истории мысли был так одержим стремлением к предельной ясности и мышления, и выражения, как он.
Основу всего, что он делал в жизни, включая и занятия философией, и попытки уйти от нее, образовывало одно экзистенциальное переживание. И всю жизнь он решал, по существу, одну-единственную проблему — проблему счастья.
Его ведущим переживанием было чувство непостижимости и чуждости мира. Из этой исходной точки в европейской традиции ведут два основных пути. Один — к индивидуалистическому бунту против мира. Другой, куда менее популярный, — к преодолению отчуждения в союзе с силами, от которых зависит существование мира, чем бы эти силы ни были.
Ясных представлений о том, чем именно могут быть эти определяющие мир силы, у Витгенштейна, по существу, не было. По его чувству, такие вещи вообще не могут быть предметом "ясных представлений", ибо принципиально превосходят человеческое разумение. Ему было достаточно чувствовать наличие этих сил и (что для него было гораздо труднее) собственного соответствия им. Чувствовать, не пытаясь понапрасну понять и выговорить то, чего понять и выговорить невозможно.
"Чем бы ни было то, от чего мы зависим, — писал он в своем военном дневнике, — в каком-то смысле мы никогда не хозяева самим себе, и то, от чего мы зависим, можно назвать и Богом... Бог в этом смысле — просто судьба, или, что то же самое, мир, не зависящий от нашей воли. Верить в Бога — то же самое, что знать смысл жизни".
Отсюда следовала еще одна решающе важная задача: как можно четче определить, "ограничить изнутри" сферу того, что поддается пониманию и речи.
Этот редкостно индивидуальный человек — может быть, как раз благодаря своей индивидуальности — очень рано утратил вкус к героическому индивидуализму. Он неспроста подозревал, что весьма вероятная перспектива индивидуалистического бунта — самоубийство: последний отчаянный акт самоутверждения в бессмысленном мире. Ему ли не знать: именно этому соблазну Людвиг Витгенштейн противостоял на протяжении всей своей жизни.
"Чтобы быть счастливым, — писал Витгенштейн, — я должен жить с миром в согласии... Тогда я буду в согласии и с той чужой волей, от которой кажусь зависимым, то есть осуществится воля Господня".
Счастливая жизнь в его представлении полностью совпадала с жизнью праведной: с особой точностью существования, когда каждое слово правдиво и каждое действие строится в соответствии с высшими ценностями, с теми же самыми, что лежат в основе мира в целом. Причем промежуточных состояний тут быть не может: "я или счастлив, или несчастлив". Или праведен, или нет.
Он чувствовал своим жизненным заданием воплотить в себе идею личности-микрокосма, причастной единству бытия. Он заплатил за это постоянным недовольством собой, мучительным чувством не до конца исполняемого долга.
Вот это было главной задачей, а профессиональное занятие философией — вовсе нет. Оно было лишь одним из многих частных способов решения основной задачи. И вряд ли самым адекватным.
На фронте в книжной лавочке в Галиции он купил изложение Евангелия Льва Толстого и отныне уже не расставался с этой книгой. Он утверждал, что она спасла ему жизнь. Позже он станет изучать русский, чтобы читать в подлинниках Толстого и Достоевского. "В Европе за последнее время, — заметил он как-то, — было только два религиозных мыслителя: Толстой и Достоевский".
В перерывах между боями он обдумывает и параллельно с дневником пишет свой философский труд, законченный уже в итальянском плену. Он выстраивает текст как четко продуманную последовательность пронумерованных, иерархически организованных афоризмов: семь главных и множество уточняющих. Принципиально — никакой развернутой аргументации, никакого научного аппарата. На совет Рассела придать тексту более традиционную форму Витгенштейн ответил резким отказом: это разрушит красоту. У него будет чувство, будто он хватает цветы грязными руками.
Трактат
В основе Трактата — мысль об изоморфизме языка и реальности. Условность знаков языка ничуть этому не препятствует: ведь речь здесь — не о внешнем сходстве, а о взаимном соответствии логических структур языка и мира. Благодаря этому язык моделирует предметный мир: элементарное предложение логически отображает атомарный факт (своего рода элементарное событие), а весь язык в целом - логическое отображение всех фактов мира.
Когда Трактат был опубликован, это помещение языка в фокус философского внимания приняли за антиметафизический пафос. А разве Витгенштейн не давал к этому оснований? Не он ли сравнивал пустые фразы метафизики с гнилыми частями яблока, которые надо вырезать ножом лингвистического анализа?..
Философия, писал он, вовсе не наука. Наука — это совокупность истинных предложений, но продуцирование таких предложений совсем не входит в задачу философии. Она — "не учение, скорее, работа" и "состоит, в сущности, в разъяснении". Результат ее — не какие-то особенные "философские предложения", но, "скорее, процесс прояснения" предложений. Ее дело — с помощью правил логики "строго установить границы мысли", которые иначе остаются "мутными, расплывчатыми". "Вся философия — это критика речи".
Соответственно, философия либо ограничивает спорную территорию науки, либо занимается пустой болтовней. Что же до "последних вещей", о которых тщатся повествовать бессмысленные предложения метафизики, то говорение о них — просто-напросто неадекватный способ отношения к ним. Эти высшие ценности, основы основ бытия не выразимы в языке. На них следует указывать особым, значимым молчанием. Именно об этом — знаменитый заключительный афоризм Трактата, ради которого он, собственно, весь и написан: "О чем невозможно говорить, о том следует молчать".
Предметный мир, выразимый в понятиях, виделся Витгенштейну маленьким островком в океане непостижимого. За пределами островка — в области трансцендентного, мистического расположено, считал он, самое главное: "Смысл мира должен лежать вне его". Он не сомневался, что мы можем иметь знание об "ином" мире — только не рассудочное. В этом смысле задача философии очень важна: она "должна ставить границу мыслимому и тем самым немыслимому". Что до мистического, оно, "невыразимое", "показывает себя" само. Достаточно лишь не заглушать в себе восприимчивость к этому заведомо неадекватными словами.
Граница, проводимая философией, отделяет рационально постижимый мир от области мистического, но она же с ним и связывает. Своим важнейшим достижением Витгенштейн считал то, что это ему, как он думал тогда, удалось. Он наконец дал в руки понимающих читателей надежный способ примирить многовековую вражду рассудка и веры, отделить истину от лжи: истина — это предложения, описывающие факты, ложь — те, что пытаются выразить невыразимое. А высшая правда — это само невыразимое, которое открывает нам себя в религиозном чувстве, в "говорящем" молчании.
Он писал другу: "Цель книги — этическая... Моя работа состоит из двух частей: первая часть представлена здесь, а вторая — все то, что я не написал. Самое важное — именно эта вторая часть. Моя книга как бы ограничивает сферу этического изнутри. Я убежден, что это единственный строгий способ ограничения... Мне... почти все удалось поставить на свои места, просто храня молчание об этом... Правда, возможно, никто и не заметит, что об этом сказано в книге".
Действительно не заметили.